Неточные совпадения
— Я вам расскажу всю
истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчера один человек, которого я вам не
назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
— Меньшиков, —
назвал его Тагильский, усмехаясь. — Один из крупнейших в лагере мошенников пера и разбойников печати, как знаете, разумеется. В словаре Брокгауза о нем сказано, что, будучи нравственно чутким человеком, он одержим искренним стремлением познать
истину.
Оно не совсем так, но ведь роман — не действительность, и эти отступления от
истины он
называл «литературными приемами».
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать
истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его
назвали «бабьим пророком» в Германии?
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям
называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и
истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
Затем возвещают нам, что наша трибуна есть трибуна
истины и здравых понятий, и вот с этой трибуны „здравых понятий“ раздается, с клятвою, аксиома, что
называть убийство отца отцеубийством есть только один предрассудок!
Насчет же «Христова лжеподобия» и того, что он не удостоил
назвать Христа Богом, а
назвал лишь «распятым человеколюбцем», что «противно-де православию и не могло быть высказано с трибуны
истины и здравых понятий», — Фетюкович намекнул на «инсинуацию» и на то, что, собираясь сюда, он по крайней мере рассчитывал, что здешняя трибуна обеспечена от обвинений, «опасных для моей личности как гражданина и верноподданного…» Но при этих словах председатель осадил и его, и Фетюкович, поклонясь, закончил свой ответ, провожаемый всеобщим одобрительным говором залы.
И не станем мы поправлять с кафедры
истины и здравых понятий Евангелие Бога нашего, которого защитник удостоивает
назвать лишь «распятым человеколюбцем», в противоположность всей православной России, взывающей к нему: «Ты бо еси Бог наш!..»
Святоотеческая антропология была ущербна, в ней не было соответствия
истине христологической, не было того, что я
назвал христологией человека в своей книге «Смысл творчества».
Кто возмущает словом (да
назовем так в угодность власти все твердые размышления, на
истине основанные, власти противные), есть такой же безумец, как и хулу глаголяй на бога.
Ведь стоит только человеку нашего времени купить за 3 копейки Евангелие и прочесть ясные, не подлежащие перетолкованию слова Христа к самарянке о том, что отцу нужны поклонники не в Иерусалиме, не на той горе и не на этой, а поклонники в духе и
истине, или слова о том, что молиться христианин должен не как язычник в храмах и на виду, а тайно, т. e. в своей клети, или что ученик Христа никого не должен
называть отцом или учителем, стоит только прочесть эти слова, чтобы убедиться, что никакие духовные пастыри, называющиеся учителями в противоположность учению Христа и спорящие между собою, не составляют никакого авторитета и что то, чему нас учат церковники, не есть христианство.
Живет спокойно такой человек: вдруг к нему приходят люди и говорят ему: во-1-х, обещайся и поклянись нам, что ты будешь рабски повиноваться нам во всем том, что мы предпишем тебе, и будешь считать несомненной
истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем, решим и
назовем законом; во-вторых, отдай часть твоих трудов в наше распоряжение; мы будем употреблять эти деньги на то, чтобы держать тебя в рабстве и помешать тебе противиться насилием нашим распоряжениям; в-3-х, избирай и сам избирайся в мнимые участники правительства, зная при этом, что управление будет происходить совершенно независимо от тех глупых речей, которые ты будешь произносить с подобными тебе, и будет происходить по нашей воле, по воле тех, в руках кого войско; в-четвертых, в известное время являйся в суд и участвуй во всех тех бессмысленных жестокостях, которые мы совершаем над заблудшими и развращенными нами же людьми, под видом тюремных заключений, изгнаний, одиночных заключений и казней.
Всякая так называемая ересь, признавая
истиной то, что она исповедует, может точно так же найти в истории церквей последовательное выяснение того, что она исповедует, употребить для себя все аргументы Пресансе и
называть только свое исповедание истинно христианским, что и делали и делают все ереси.
З и Я, означавшие, что он принадлежит к числу полицейских служителей, которые в то время назывались… я боюсь оскорбить нежный слух моих читателей, но, соблюдая, сколь возможно, историческую
истину, должен сказать, что их в семнадцатом столетии
называли земскими ярыжками.
Цензора он именовал «заведующим распространением в жизни
истины и справедливости», газету
называл «сводней, занимающейся ознакомлением читателя с вредоносными идеями», а свою в ней работу — «продажей души в розницу» и «поползновением к дерзновению против божественных учреждений».
— Надобно признаться, — продолжал первый адъютант, — писатели наши говорят совершенную
истину об этой варварской земле. Что за народ!.. Ну, можно ли
называть европейцами этих скифов?
Не червь в тебе живет, не дух праздного беспокойства: огонь любви к
истине в тебе горит, и, видно, несмотря на все твои дрязги, он горит в тебе сильнее, чем во многих, которые даже не считают себя эгоистами, а тебя, пожалуй,
называют интриганом.
При развитии этих глубоких и ясных
истин он никогда не забывал прибавить, что поэтому Платон и
называл бога геометром, а Ньютон снимал шляпу, когда произносил имя божье.
Вскоре после того один студент, писавший в «Молву» письма о том, что он «Молве» очень сочувствует, а петербургских журналов не терпит за то, что они ограничиваются случайными воззрениями своих случайных сотрудников, — этот самый студент от лица всего Петербургского университета
называл С. Т. Аксакова другом человечества и русского народа и даже «мерилом
истины и справедливости».
Если бы мы только твердо держались того, чтобы соединяться с людьми в том, в чем мы согласны с ними, и не требовать от них согласия с тем, с чем они несогласны, мы бы были гораздо ближе к Христу, чем те люди, которые,
называя себя христианами, во имя Христа отделяют себя от людей других вер, требуя от них согласия с тем, что ими считается
истиной.
Если ограничиваться только открытым и нам уже ведомым, то мы можем
назвать по крайней мере одну из тех религиозных
истин, явное предчувствие которых имелось в язычестве, именно почитание божественного материнства.
Но особенно характерно в этом отношении известное место 6‑й книги «Государства» о благе: «так это, доставляющее истинность познаваемому и дающее силу познающему,
называй идеей блага, причиной знания и
истины, поскольку она познается умом.
Поэтому и нельзя, собственно говоря (κυρίως),
назвать по-настоящему ни самую сущность (οϋσίαν), ни ее природу, сознавая эту
истину превыше всякой
истины.
Правда, нравственная воля называется у Канта «практическим разумом», для которого установляется свой особый канон, причем этот «разум» постулирует основные религиозные
истины: бытие Бога, свободу воли и личное бессмертие, но каким бы именем мы ни
называли веру, ее существо от этого не изменится: ЕСИ произносит только она, постулаты же лишь постулируют, но сами по себе бессильны утверждать бытие Божие, это составляет, конечно, дело веры.
Воротясь в Сосновку, тщетный искатель
истины по-прежнему стал называться Герасимом Силиным Чубаловым, а до того, меняя имена при каждом новом перекрещиванье, бывал он и Никифором, и Прокопием, и Савельем, и Никитою, Иринархом и Мефодием. Оттого прежние друзья единоверные, теперь возненавидевшие его за отступничество,
называли его «десятиверным» да «семиименным». До Сосновки об этом слухов не дошло.
Смеялись даже иные над ним, а искание
истины называли ересью.
Если же люди употребляют свой разум на то, чтобы оправдывать и усиливать то животное, неблагое чувство, которое они
называют любовью, придавая этому чувству уродливые размеры, то это чувство становится не только не добрым, но делает из человека — давно известная
истина — самое злое и ужасное животное.
Безобразная ложь преклоняться перед массовой стихией революции, в ней самой искать критериев
истины и правды и
называть контрреволюцией всякую попытку подчинить эту стихию критериям
истины и правды, добытым не из произвола человеческой массы.